Инна Живетьева - Орлиная гора

– Кому ты говорил?

– Никому, мой король.

– Может, случайно обмолвился?

– Мой король, ваше право считать меня подлецом. Но дураком-то – не надо.

Эдвин чуть покачал головой на дерзость.

– Маркий, у тебя есть шанс. Признайся сейчас.

Сверчок замолчал. Ох и взгляд у короля. А у Марка нет даже жгучей обиды. Только усталость, словно очень долго взбирался горной тропой, а вышел там же, где и начал путь. Все-таки Создатель каждому стелет свою судьбу, зря пытался убежать от нее Марк той грозовой ночью в Семи Башнях.

Тяжело легли на стол щипцы для свечей, король оттолкнул их.

– Тебя будут пытать.

Похолодели пальцы, поплыли перед глазами багровые облака.

– Да, мой король, – собственный голос слышится со стороны. – Но это бесполезно, я не скажу.

Смотрит Эдвин. Королевский палач – известный умелец.

– Я ничего не смогу сказать. Мне… просто нечего.

«Мой король», – хотел добавить Марк, но слова умерли, не прозвучав.

…тот долгий путь через двор. Кажется, дует зимний ветер, и пальцы князя Кроха стискивают плечо. Марку приходится напоминать себе, что сейчас лето. Взгляды колют, как шпаги, кажется, уже все тело изранено.

Комната без окон, ярко освещенная лампами и огнем в камине. Палач не успел обжиться, и сейчас неторопливо выкладывал на стол инструменты. Подмастерье держал распяленной на руках куртку из тонкой кожи. Какая-то несуразица привлекла внимание Марка, и он долго смотрел, прежде чем сообразил – застежка-то на спине.

– Раздевайся.

Какая-то извращенная гармония, подумал Марк. Палач и пленник двигаются одновременно: вот только один натягивает одежду, другой – снимает. Холодные пальцы ощупали спину, Марк еле сдержал дрожь омерзения. Изумленно-насмешливый голос произнес:

– А парень-то битый. Повозиться придется. Ишь, как зыркает.

Придется, мысленно согласился Марк. Оправдываться он не будет, если не поверил король – разве поверят эти? Остается просто молчать.

– Ты только поаккуратнее. На эшафот чтобы сам влез.

– Поучи жену щи варить!

Марк пришел в себя от чьих-то прикосновений. Под закрытыми веками плавали багровые облака, и он открыл глаза. Не было ни палача, ни подмастерья – над ним склонился Дин. Все! Создатель, все. Выдержал…

А Эмитрий рад, небось! Хотя лицо Дина напряжено и вовсе не кажется довольным. Но Марку хотелось так думать, и он снова отгородился веками и багровыми облаками под ними. От холодных пальцев боль разгоралась, и он еле дождался, пока лекарь уйдет.

Губ коснулось что-то твердое, пахнуло вином. Несколько глотков успокоили, притушили багровые вспышки. Вот уж ирония Создателя! Не думал Марк, что после пыток по приказу короля его будет выхаживать княжич Дин. Ишь, уставился. Наверняка вспоминает Темку. Неприязнь всколыхнулась с новой силой, и Марк негромко спросил, отрываясь от кружки:

– Что смотришь? Думаешь: Торну досталось сильно, а меня пожалели? Решил, что я там сопли пускал и все торопливо выкладывал?

Марк пожалел, когда Эмитрий не нагрубил ему в ответ.

Боль все не утихала, хоть вой. Но как тогда, после порки, он не умел еще ненавидеть князя Кроха, так и сейчас не мог ненавидеть короля. Зато был Эмитрий. И когда тот сказал про Ивовую балку, Марк рассмеялся.

Остаток ночи был не черный – багровый. Его хотелось забыть как можно быстрее.

Утром Дина увели, а через несколько часов Марк смог наконец-то заснуть, не опасаясь багровых вспышек под веками. Спал до вечера, пока не вернулся Эмитрий.

Странно, но Марк испытал облегчение, снова увидев его в каморке. Словно какая-то мистическая связь была между ними: мятежником и тем, кто выдал заговорщиков. Побратимом и бывшим побратимом Артемия Торна. Впрочем, это не мешало копить неприязнь.

Когда Дин предложил перевязать, Марк чуть не послал его дерьмо шакалье собирать. Но приближающийся вечер напомнил, что скоро придется ступить на эшафот. Не хотелось еле плестись, поскуливая от боли и слабости. И так при мысли о завтрашнем дне обмякало все внутри, и маленький трусливый зверек начинал поскуливать и драть когтями душу. «Не хочу умирать!» – крик рождался за стиснутыми зубами и затихал, так и не вырвавшись наружу. Почему, ну почему король поверил Дину, а не Марку?

Болью отозвались раны, когда прикоснулся к ним Эмитрий. Осторожно, невесомо, не отдирал, отмачивал бинты. Но лоб Марка все равно покрылся крупными каплями пота. Еле отдышался.

Ночь надвигалась неумолимо, все приближая и приближая следующий день. Последние светлые минуты скользнули, как вода сквозь пальцы – не удержать, не вернуть. Не отгородиться от будущего рассвета – он все равно наступит. И прозвучит барабанный рокот…

Неизвестно, какой бы тоской и мукой обернулась эта ночь, если бы не пришел Темка. Единственный человек, которого хотел увидеть перед казнью Марк. Тот, кто ни за что бы не пришел сюда ради князя Лесса.

Только из разговора побратимов Марк узнал, как на самом деле появился в королевском плену Эмитрий. Презрительно ухмыльнулся: а Митька-то ненаглядный предал отца! Рассказ же об упиравшейся между Темкиными лопатками пушке сделал утихшую было ненависть к Дину еще жарче.

Тяжело было слушать их разговор, быть молчаливым свидетелем. И чтобы оборвать его, чтобы отрезать все, что связывало с этим миром, Марк и выкрикнул те слова:

– Я байстрюк.

И еще:

– Я незаконнорожденный. Нагулянный ублюдок. Мой отец – простолюдин.

Сам открыл грязную тайну, ради которой перенес отцовские побои и унижения.

Теперь оставалось только ждать казни. Ударят барабаны, объявят королевский приговор. Лягут под ноги деревянные ступени, ведущие на помост. Вспыхнет солнце на острой кромке топора.

Крикнуть: «Я не виновен»?

«Не вино-о-о-ве-ен!» – надсаживая горло, с последней надеждой, с рвущим грудь черным страхом. Отразится крик от золота эполет брезгливо поморщившихся князей, останется щекочуще-остренькой памятью для любопытных, наполнит сытым довольством тех, кто ненавидит «этого шакаленка Кроха», заставит – быть может! – вздрогнуть Темку. Но не изменит решения короля.

Казнь все равно состоится.

– Прости меня, Марк.

– Ну что вы, ваше величество. Я же понимаю – какая вера ублюдку. Князь Крох говорит, что у таких, как я, нет чести.

Шея ныла, точно по ней стукнули тяжеленной оглоблей – третий день уже болит. Марк еще раз облизнул ранку на губе: вот шакал побери, умудрился прокусить от страха!